Неизвестные солдаты. ДНК-идентификация

Великая Отечественная война началась в этот день 80 лет назад. О том, как сегодня идентифицируют останки погибших в той войне, а также в других, недавних войнах, мы беседуем с Игорем Корниенко, главным научным сотрудником Южного научного центра РАН, заведующим научной лабораторией «Идентификация объектов биологического происхождения» Академии биологии и биотехнологии Южного федерального университета.

«Брал сигареты у ребят и курил одну за другой»

Игорь Валериевич, как получилось, что вы стали заниматься идентификацией останков бойцов Красной Армии времен Второй мировой войны?

Это все началось с чеченской истории. Уже отгремела первая чеченская, в июле девяносто шестого был заключен мир. Тысячи убитых российских солдат и довольно много останков, которые не поддавались идентификации. И все это скапливалось. И только спустя год у нас возникает Постановление Правительства № 1052 «О мерах по обеспечению работ по эксгумации и идентификации тел погибших в период вооруженного конфликта на территории Чеченской Республики». Это август девяносто седьмого года, и только тогда определяются требования по тому, как проводить идентификационные исследования.

То есть до этого тела лежали где-то в моргах?

До этого все было хаотично. Такой большой войны на территории нашей страны в современности ведь не было, мы не берем сейчас Афганистан, там отдельная история про идентификацию. А вот здесь все на глазах. Комитет «Солдатские матери» действует, многим не выдают их сыновей, потому что боевая травма… это не такой труп, который может быть хорошо идентифицирован. Там могут быть фрагментированные останки, обгорелые, вообще только часть. И только спустя год, в августе 1997 года, Постановление определило требования к идентификационным исследованиям и обязательный элемент этих исследований — ДНК-идентификацию. Отсюда начинается и моя история, в конце 97-го меня приглашает на работу полковник Владимир Владимирович Щербаков, легендарный человек, с него началась идентификация военнослужащих. Он стоял у ее истоков.

Это происходило в Ростове-на-Дону?

Да. Знаменитая 124-я лаборатория Министерства обороны. Владимир Щербаков понял, какая ответственность будет на нем лежать, Он собрал команду очень сильных профессионалов: Борис Школьников, Костя Теплов, Сергей Моисеенко, Володя Ляненко, Саша Божченко, Валерий Ракитин. И эти ребята фактически создали в министерстве обороны базу для профессиональной идентификации личности. Вначале это были классические методы — фотосовмещение, чем Борис Школьников занимался, Валерий Ракитин и Александр Божченко разработали методику непрямой идентификации не только по отпечаткам рук, но и по отпечаткам подошв. Это очень важно, потому что, когда в боевой машине идет возгорание, пальцы рук обгорают в первую очередь, а вот в сапогах пальцы ног, они могут остаться нетронутыми… Костя Теплов и Сергей Моисеенко проводили идентификацию возраста и роста под руководством Бориса Школьникова. Мы активно использовали помощь специалистов из НИИ нейрокибернетики для математической обработки.

Эта команда пришла из криминалистов? Или это ученые?

Это врачи. Военные врачи.

А почему Ростов? Просто потому, что туда в морги привозили тела погибших?

Очень хороший вопрос. Дело в том, что изначально надо было решить, где это все будет делаться. Военных специалистов-генетиков тогда как в Ростове, так и в Москве еще не было. Хотя в Москве были сильные специалисты в области идентификации. Но Москва отпадала, политически не совсем верно было туда направлять сотни трупов. Представьте: на каком-нибудь вокзале стоят вагоны с трупами. Жаркое лето, степень разложения очень большая. А в Ростове все близко, есть развязка, пути, вагоны и т.д. И тут сыграла харизма Щербакова. Человек был неординарный и гениальный. У меня с ним были довольно сложные отношения, но ему многое можно было простить именно из-за его гениальности. Так вот он меня и пригласил поработать в 124-й лаборатории, возглавить генетическое отделение. В то время я только-только защитил кандидатскую по биохимии, и уже работал в должности научного сотрудника в Ростовском НИИ микробиологии.

Сотрудники Лаборатории № 124 МО у стены с именами военнослужащих, которым возвращены имена. Пятый справа — Владимир Щербаков.
Фото из архива И.В. Корниенко

Лаборатории еще никакой не было! И нам надо было определить вначале, где проходить обучение. На наше счастье есть такая Перепечина Ирина Олеговна, она стояла у истоков ДНК-криминалистики, тогда была полковником милиции, работала в Экспертно-криминалистическом центре (ЭКЦ) МВД России, ее методическими рекомендациями мы и пользовались. И вот когда я немного начал в этой проблеме разбираться, надо было сделать в лабораторию необходимый заказ расходников, оборудования, реактивов. И я заметил, что изначально вся смета была рассчитана на работу с кровью, слюной, не с костями. А я понимал, что придется работать с костным материалом, костной стружкой. Для того, чтобы ее получить, нужно отрезать фрагмент, измельчить кость.

Сейчас ведь кости и зубы используются для идентификации?

Да. С зубами проблем нет, а с костью — надо же отрезать фрагмент, получить костную стружку, растворить. В полуторамиллилитровой пробирке, в классическом эппендорфе, вы этого не сделаете. Сейчас фирма «ТермоФишер» предлагает свои наборы, хотя и это не совсем то, что нужно, но тогда и их не было, а для костей был классический метод фенольной экстракции ДНК. Мы исследовали литературу и поняли, что надо смету изменять и заказывать все необходимое именно для работы с костями.

И начали с пробоподготовки?

Совершенно верно! В сложных объектах стандартные методы плохо работают. Если пробоподготовку провести плохо, ты ничего не получишь, никаких результатов. Поэтому нужно было оборудование для пробоподготовки заказать: водяные бани, термостаты, шейкеры, центрифуги… Все для больших пробирок. А время тогда было очень тяжелое. Щербаков был весь в долгах, у него чуть ли не отключали телефон за долги. Человек был бессребреник, он дневал и ночевал на работе, и ребята тоже буквально жили на работе. Честно говоря, я пришел туда потому, что мне обещали большую зарплату, и я посчитал, что смогу купить квартиру. Но, когда я пришел, зарплат никаких не увидел, платили поначалу раз в квартал, и я понял, что здесь, как говорится, прощай свободное время! У меня тогда еще сын родился, плюс я параллельно учился на химическом факультете, дома фактически не бывал. Пришлось в университете взять академический отпуск, потому что нужно было создавать лабораторию.

Здесь надо отдать должное Владимиру Щербакову — он тогда плотно работал с администрацией президента Ельцина, которая оказывала всяческую поддержку. Чтобы вы представляли: у Щербакова в то время было очень большое влияние. Его часто приглашали на программу «Герой дня» на НТВ, когда еще было нормальное НТВ. Благодаря ему министерство обороны сейчас имеет эту идентификацию.

Ну вот вы закупили оборудование, разобрались в протоколах, как сама работа происходила?

Мы нашли хорошее здание в Ростове, в районе Болгарстроя. В том районе, где расположен военный госпиталь. Это было принципиально, потому что все останки завозили в госпиталь. И работали мы следующим образом: я беру пилу, еду в морг на автобусе, машины у меня тогда не было. Захожу в контейнер — а запах настолько сильный, что брал сигареты у ребят и курил одну за другой, чтобы не вывернуло. Пока материал себе отбираю для идентификации, успеваю выкурить две-три-четыре сигареты. Я тогда и закурил, и курил с тех пор 20 лет… Ну вот, беру образцы, кладу в предварительно подписанные контейнеры или в пакеты и везу на автобусе в лабораторию.

Останки российских военнослужащих, которых идентифицировали в лаборатории 124.
Фото из архива К.Теплова

Останки совсем не идентифицированные? Ни жетона, ничего нет?

Не все останки можно было идентифицировать классическими методами идентификации. Ребята — Борис Школьников, Теплов Костя, Сергей Моисеенко, Вова Ляненко присваивали останкам наши лабораторные номера, например труп номер «105-00». Останки фотографируются, полностью описываются, и мы начинаем с ними работать. Но еще команда Школьникова занимается тем, чтобы эти останки сложить вместе. Многие просто раскиданы взрывом. Часто мы получали не целый труп, как в кино, а какие-то ошметки. И задача наших судебных медиков — собрать эти останки вместе. Там и стомат-экспертиза, пломбы и прочее, рост смотрели — какое сложение. Масса признаков. И мы более-менее могли определить, к кому это могло бы относиться, не «относится», а «могло бы». И последнее слово было за генетикой, если труп не идентифицированный.

Когда генетическую лабораторию сделали, я тоже создал свою команду. Первыми вошли Валентина Смирнова, Татьяна Тарасова и Галина Афанасьева, мы с ними проходили обучение с нуля. Вот с ними и работали с образцами: очищали от мягких тканей, пилили, получали стружку, выделяли ДНК и анализировали. В итоге первое генетическое заключение мы выдали в июне 1998-го.

«По сравнению с биологией это был просто прорыв»

Для идентификации вы ведь должны взять материал для сравнения у предполагаемых родственников?

Совершенно верно. Было понятно, что прямой идентификации, как в США, у нас не будет.

В США уже тогда собирали образцы? Молодцы какие!

Да, США уже в 90-е активно собирали ДНК-депозитарий военнослужащих американской армии, а у нас прижизненных образцов военнослужащих не было. Поэтому надо было собирать ДНК у родственников. И родственники двинулись в Ростов сдавать образцы. Тогда огромную помощь оказала администрация президента Ельцина со сбором. И еще они заказали через американское посольство около 3 тысяч карточек для хранения крови. Там ничего сложного нет: высушиваешь карты, потом из фрагмента ингибиторы отмываешь и в ПЦР-пробирку помещаешь кружочек хроматографической бумаги с иммобилизованной ДНК, идет ПЦР-реакция, и ты уже потом анализируешь все это дело на приборе. Тогда не было роботов, все делали вручную. Но с кровью работать проще, чем с костями.

Для генотипирования родственников изначально мы использовали системы HLA-DQA1 и PolyMarker. Это системы, в которых идентификация аллелей основана на гибридизации на нейлоновых фильтрах.

То есть в то время у вас не было еще идентификации по коротким тандемным повторам, STR?

Не было. Гибридизация. Понятно, что все это пришло из иммунологии. Если мы берем HLA-систему, это шестая хромосома, шесть миллионов нуклеотидов общий размер этих полиморфных локусов, и мы берем какую-то часть, допустим, DQA1 — небольшой фрагмент, 242 нуклеотида, если не ошибаюсь. И там классические снипы, SNP. То есть были зонды на конкретные снипы, такая полоска, здесь был мобилизован такой-то зонд, здесь — такой-то.

Сколько аллелей было в панели?

Аллелей было… где-то шесть-семь. А в системе PolyMarker, если не ошибаюсь, пять локусов, два из них были трехаллельные, остальные биаллельные.

Результаты типирования трех человек по локусу HLA-DQA1 и локусам LDLR, GYPA, HBGG, D7S8, GC.
Генотип 1: 1.1/2, BB, BB, AA, AB, CC;
Генотип 2: 1.3/2, BB, BB, AB, BB, CC;
Генотип 3: 1.1/2, BB, BB, AB, BB, CC.
Credit: Корниенко и соавт.. // Cудебно-медицинская экспертиза. 2002. № 3.

То есть очень неточно все.

Вы не представляете, что до этого было! На тот момент это было гораздо точнее. До этого же биологию делали по группам крови — в основном по AB0-системе, при этом треть идентификаций были ложными. Потому что труп лежит, там развиваются какие-то микроорганизмы, а есть такие бациллы, которые могут дать ложный B-антиген. И вместо второй группы вы определяете четвертую, вместо первой — третью. Мы даже сделали статью в начале нулевых по этому поводу. Больше трети всех идентификаций по биологическим системам были ложные! И одно дело, когда ты делаешь научно-исследовательскую работу, а другое — когда ты выдаешь тело родственнику. Поэтому — генетика. На тот момент по сравнению с классической биологией это был просто прорыв. Тем более, не стоит забывать, что ДНК, с которой мы работали, ДНК военнослужащих, которые погибли в Чечне, очень во многих объектах была деградирована. Но амплификации получились довольно-таки хорошие. Потом, когда мы уже использовали дополнительную систему VNTR D1S80, там размеры фрагментов до 800 нуклеотидов, вот здесь мы имели очень большие проблемы с выпадением аллелей. Мы могли дать гомозиготу, а на самом деле там выпадал длинный аллель.

Из-за деградации?

Да! В первую очередь деградируют длинные локусы, а короткие остаются. VNTR — это хорошие маркеры, отлично используются для работы с современной ДНК. Но когда мы идентифицировали кости, мы увидели, какие проблемы могут быть. Поэтому на тот момент гибридизация по маркерам DQA1+Polymarker оказалась для нас крайне удачной.

И первое заключение в девяносто восьмом году вы именно по этой системе сделали?

Да. На тот момент это была вероятность в отношении шансов меньше 40, порядка 35–36, довольно мало, но на тот момент это было огромное число!

И плюс анатомия же была.

Конечно. Вначале наши эксперты делали все по классическим методам идентификации, а мы уже подтверждали их результаты. Но для нас было очень важно подобрать систему расчетов, математическую систему оценки. Как считать достоверность идентификации? Генетику мы знали, наследование по Менделю, — от мамы половина, от папы половина. Если совпадает — хорошо, а если не совпадает, исключается. Исключить-то мы можем на 100%, а что делать, когда совпало? И мы остановились именно на методике, которую предложила Ирина Олеговна Перепечина. На тот момент они с математиком Гришечкиным разработали адекватные, понятные для нас системы оценки. Все это основано на равновесии Харди—Вайнберга, все очевидно. Единственно, что весь затык заключался в частотах — какие частоты там было брать.

Частоты распределения этих локусов?

Частоты аллелей. Мы брали частоты, которые присущи представителям европеоидной расы, потому что отдельно российские тогда не были известны. Да и что значит — российские? Здесь они одни, там другие. Сейчас, спустя 25 лет, мы видим, частоты разных этногрупп сильно отличаются. У нас имеются не очень, так скажем, удачные официальные рекомендации. Суть такова, что рекомендовано в генетических исследованиях об отцовстве или материнстве считать исследование законченным, когда у вас LR — отношение правдоподобия — превышает 1000. Если мы переведем в проценты, это 99,9%. А в случае одного из родителей, отца или матери, — если LR превышает 400. Это соответствует 99,75%. Вот сейчас, когда мы используем общие европеоидные частоты, и эти частоты исследуем у каких-нибудь кавказских народов, допустим, у тех же самых ингушей, то часто бывает, что у нас LR превышает 10 тысяч, 99.99%. А это может быть случайное совпадение! То есть для них это — частые признаки, а в целом для европеоидов они редкие. Надо, конечно, брать частоты признаков той этнической группы, с которой ты работаешь.

Вы ничего еще про проблему контаминации не сказали…

Рассказываю. Уже в конце 1998 года к нам приезжает делегация из Института патологии вооруженных сил Соединенных Штатов во главе с Томом Парсонсом, по приглашению Владимира Щербакова. У нас тогда были великолепные отношения между Россией и Америкой, и США помогла нам наладить генетические методы идентификации. Мы даже проходили там обучение у американских военных специалистов. И вот когда они приехали, первый вопрос был: «У вас контаминация есть?» Я гордо отрапортовал, что у нас нет контаминации. И они: «Эх, вы не специалист». Я: «В смысле?!» И они говорят: «Понимаешь, хорошего специалиста от неспециалиста отличает то, что хороший специалист всегда сталкивается с контаминацией. Тот, у кого нет контаминации, он либо не умеет работать, либо врет». Видимо, Том нас сглазил, и после них контаминация у нас начала идти дай бог как.

Центральная лаборатория идентификации вооруженных сил США. Гавайи.
Фото из личного архива И.В. Корниенко

От сотрудников или какая-нибудь бактериальная?

Зависит от многих факторов. Разные примеры были. Чаще всего — это ПЦР-продукты. Например, телефонов мобильных у нас тогда еще не было, обычный телефон стоял в коридоре. Сотрудника зовут, он бежит из «грязной зоны» и разбрасывает ДНК после фореза. А гель с результатами фореза ПЦР-продуктов – сильнейший источник контаминации. Я пытался еще одному из моих экспертов доказать, она говорит: «Ну какая контаминация, мы же ее не видим?» Я ей: «Ну вы же вирусы тоже не видите, а они есть!» К сожалению, как такового решения проблемы не было, приходилось запирать ту или иную комнату, переходить в другую и там обрабатывать, но, бывало, сколько бы хлорки ты ни лил, это бесполезно.

А как это по результатам видно?

Вы всегда должны ставить холостые пробы. Когда вы выделяете ДНК, вы ставите пустую пробу, используете реактивы для выделения, но без ДНК, без биологического материала. Потом, когда вы ставите ПЦР, еще два отрицательных контроля. И положительный контроль, потому что он показывает, правильно ли у вас проходит методика сама по себе. И если у вас хотя бы один контроль законтаминирован, если там что-то получилось, то это уже всё, надо смотреть — какой. Понятно, что если это просто отрицательный контроль, тогда у вас вся проблема не в выделении ДНК, а в реактивах для постановки ПЦР. А они дорогие, несколько тысяч долларов. Поэтому изначально задача была такая: чтобы не выбрасывать весь набор, нужно было его разаликвотить на маленькие пробы, объемом не более на 10–20 постановок ПЦР. Одно дело, когда ты выбросишь в мусор 20 реакций, другое — когда 100–200. Если же у тебя контаминация происходит только в холостой пробе, то у тебя какие-то реактивы, фенол или протеиназа, например, загрязнены. И тогда уже, к сожалению, надо заново перевыделять ДНК.

А изначальное загрязнение, не лабораторное?

Когда вы работаете с криминалистическими объектами, там возможно, потому что объект могут трогать незащищенными руками, может быть смесь спермальных и эпителиальных клеток, то есть контаминация может присутствовать изначально. А в нашем случае с костями было проще работать, потому что можно верхний слой просто удалить, срезать. Но это не спасает от внутрилабораторной контаминации. Был такой случай, когда было какое-то чеченское торжество. И случилось, что дом сгорел. Было обрушение крыши. И мы нашли очень сильно обгоревшие останки. Это был 2005 год. Черепа были черные, как активированный уголь. Я сказал, что работать с ними уже нельзя, там никакой органики не осталось. Как только вы их коснетесь, или слюна попадет, — все, уже не избавитесь от своей ДНК. Однако начали делать, и эксперты сказали, что получили генотипы мужчины и женщины, но они никому не подходят. Я на тот момент сделал уже банк ДНК, в том числе сотрудников, и когда мы провели сравнение, увидели, что это ДНК экспертов. А сейчас я работаю с древней ДНК, и проблема контаминации — это номер один. Но мы ее успешно решаем. Мы разработали специальный реактив в рамках Южного научного центра РАН и Южного Федерального университета с моими аспирантами и успешно его применяем для того, чтобы эту проблему устранить. Вот так это все начиналось.

«Останки есть, привозят их — родственников не найдешь»

Сколько вы выдали в итоге заключений по останкам времен чеченской войны?

Тысячи! В моей докторской диссертации было исследовано около 1000 человек. И она была посвящена уже непрямой идентификации по митохондриальным маркерам.

То есть, вы в какой-то момент перешли от гибридизации к современному методу идентификации по фрагментному анализу STR на электрофорезах?

Да. Это был 2000-й, когда мы потихоньку начинали переходить на STR. Здесь стоит отметить, что у STR кор (неизменная часть, собственно повторяющийся участок) — 4 нуклеотида, если в аутосоме, а в Y-хромосоме — 4-5. Чтобы их идентифицировать методом электрофореза, требуется денатурирующий гель, большой прогон. У нас первоначально не было автоматического ДНК-анализатора, а была обычная камера для электрофореза размером 40 см, и мы туда заливали денатурирующий гель с мочевиной, и уже потом окрашивали серебром и идентифицировали аллели. Тяжело вручную проводить анализ. Потому что максимальный мультиплекс, который ты можешь сделать, — это триплекс, и то в этом триплексе локусы должны быть меньше 250 нуклеотидов, как мы выяснили. Потому что более высокомолекулярная ДНК уже может быть деградирована. И вот ты можешь в одной дорожке прогнать одну пробу всего лишь по двум локусам, максимум — по трем. Не то, что сейчас взять секвенатор и прошуровать сразу 23 локуса, и все будет хорошо. И когда мы первый секвенатор получили, тоже ведь делали гели вручную, часами мыли стекла для гелей! Мы купили массу этих стекол. И вот ты целый день моешь стекла! Но секвенатор имел 4 канала, мы могли ставить мультиплексы и за два прогона полностью покрыть систему CODIS.

Сейчас это уже история. Появился капиллярный форез с готовыми гелями.

В форезе в чем прелесть? Ты можешь на одну краску посадить несколько локусов, пометить одной краской разные праймеры, локусы подобраны так, что будут отличаться только по длине. Более того, не надо каждый аллель метить отдельно. Сразу видно по размеру, что это за аллель такой. Это самый дешевый способ, поэтому он до сих пор и остается золотым стандартом.

Вы говорите, что сейчас в CODIS 20 локусов. Но российские частоты ведь отличаются от американских? Это не мешает пользоваться CODIS?

По минорным признакам, по аллелям, которые редко встречаются, могут быть очень сильные отклонения. И внутри России тоже. Поэтому сказать «российский» — это все равно, что ничего не сказать. Попадается редкий аллель, а какая его частота? Тут есть масса рекомендаций. Ведь может быть и так, что вообще этот аллель редкий, а в данном районе встречается часто. Но, опять же, в случае идентификационных исследований один локус не сильно может повлиять на всю идентификацию в целом.

Российский аналог CODIS существует?

Хороший вопрос! К сожалению, в России с 1988 года у нас имеется вся эта идентификация, и у нас имеется Российский центр судебно-медицинской экспертизы, там у нас есть Павел Леонидович Иванов, который, к сожалению, еще не дал ни одних рекомендаций по тому, какие локусы нужно обязательно исследовать. Он дал методические рекомендации, как надо работать. И возникает парадоксальная ситуация: у нас не только в разных ведомствах работают на разных системах. У нас в нашем военном ведомстве в Москве работают на одних тест-системах, в Ростове работают на других тест-системах, и локусы в них не всегда совпадают! Что говорить о Минздраве? Там ряд лабораторий может работать по ДНК-маркерам, которые мы давно уже не изучаем.

Многое изменилось благодаря Федеральному закону № 242, который был разработан в 2008 году, «О государственной геномной регистрации». И закон этот о том, что все неопознанные трупы, все люди, которые осуждены за тяжкие и особо тяжкие преступления, должны не просто типироваться, но и заноситься в некую базу генетической информации. Но у нас столько этих тест-систем сменилось! Вот я рассказывал вам, мы работали с DQA1, были протипированы сотни и тысячи образцов — эта база теперь бесполезна. Понятно, что тест-системы развиваются, но также понятно, что надо брать некое ядро, а потом на него наращивать хоть 50 локусов.

На самом деле сколько теоретически может быть таких маркеров? Будем считать, что у нас на каждую хромосому в среднем приходится по три группы сцепления. То есть, грубо говоря, 3х22. Потолок — около 60 маркеров. Понятно, что эти 60 и не нужны. Если это прямая идентификация, ты уже по 10 локусам получишь вероятность не просто 1 на всем земном шаре, а человек с такой комбинацией признаков еще не родился. А с 60 локусами цифры будут какие-то невероятные, гугол.

Так что конкретно сейчас изменилось после принятия закона? Приняли единые локусы?

Большой шаг сделал экспертно-криминалистический центр МВД. Они унифицировали 15 локусов. У американцев в тот момент в CODIS было 13, а ЭКЦ МВД добавили еще два. И давайте это возьмем за точку отсчета! А старые образцы, самые первые, которые были протипированы по самым первым системам, это уже мертвая информация. Многих неопознанных надо перетипировать, мы часть дополнительно исследовали по более новым тест-системам…

То есть образцы у вас все-таки где-то сохраняются?

Они сохранялись, но вы же понимаете, что эти образцы и так плохие, а с каждым годом становятся все хуже и хуже. Мысль о том, что надо хранить биообразцы — правильная. Как это делается в Америке. Там все очень грамотно устроено. Как показала вторая война в Персидском заливе, которую Буш-младший организовывал, тогда погибло более 4000 американцев. Идентификация проходила очень быстро, не в пример нам. Буквально мгновенно по нашим меркам. Просто доставали из депозитария кровь военнослужащего и проводили прямое сравнение. Никаких родственников не надо. Здесь же почему много времени занимает? Пойди найди родственников! Сейчас с Афганистаном проблема встала: останки есть, привозят их — родственников не найдешь. Кто-то на Украине живет, кто-то сменил адрес, кого-то в живых уже нет. А про Великую Отечественную… там проблема с родственниками — это проблема номер один. И американцы от этого давно отошли. Зачем им родственники, если берут ДНК этого человека? Пока ты служишь в армии, ты сдаешь биоматериал (кровь). Но при увольнении из вооруженных сил ты имеешь полное право забрать свой образец. Более того, у них там прописано, что образец хранится не менее 50 лет. Но родственники могут истребовать этот образец, им отдадут его без всяких проблем. И все это исследование — с разрешения родственников.

Вы в целом за поголовное типирование? В том числе на болезни?

Это еще один важный вопрос. Вы знаете, что новорожденным делают тест на некоторые моногенные заболевания. А у меня была идея, чтобы через военкоматы, когда человека забирают в армию, делать ему тесты на определенные мутации. Это не значит, что его не возьмут в армию. Кого-то, например, нельзя брать в десантники, потому что у человека, например, есть предрасположенность к тромбообразованию, приземлится не так — и у него разовьется тромб, станет инвалидом. Разве такое надо нашей армии? Поэтому в данной ситуации, когда человек идет в армию, у него надо брать биологический материал и исследовать. Не потому, что он завтра умрет и его надо идентифицировать. А для того, чтобы выяснить его генетическую предрасположенность к тем или иным заболеваниям. В целом же, я считаю, что нужно хранить образцы. И доступ к генетической информации должен быть зашифрованным, типа блокчейна. Мы, кстати, пытались это разработать с помощью Академии наук. Более того, меня НТС ВПК при Правительстве РФ поддержал. Но денег не дали. Сказали, что денег не могут дать на разработки, поскольку закона нет.

Сколько стоит типирование по 15 локусам?

Одно дело — себестоимость, она довольно низкая. Но если вы туда заложите аренду, оборудование, зарплаты, налоги, это может вылиться в несколько тысяч рублей. Тем более, реактивы, как правило, используются импортные. К сожалению, российские реактивы плохо работают с деградированной ДНК. Гораздо дешевле — мы на этом настаивали — хранить ДНК на специальных картах. И в случае необходимости провести анализ.

Идентификация останков св. Павла Таганрогского.
Фото из личного архива И.В.Корниенко

«Они уже не вспомнят своих прадедов и прапрадедов»

Давайте вернемся к тому, с чего начали — поговорим про определение останков бойцов Красной армии, погибших в Великую Отечественную войну. Насколько я понимаю, у вас было несколько случаев идентификации таких останков. Чья была инициатива?

Первая идентификация была летчика дважды Героя СССР майора Карпова. Его останки найдены в Ленинградской области, он погиб в октябре 1944 года. И основанием для проведения экспертизы, даже не экспертизы, а исследования, было устное распоряжение руководителя 124 лаборатории. Это был 2001 год. Каким образом эти останки были нам присланы, кто был инициатором, я не знаю. И тогда нам не удалось подтвердить принадлежность останков Карпову.

У вас были образцы от родственников?

Была его сестра. Мы работали с митохондриальной ДНК, поскольку на тот момент еще не умели работать с ядерной, учились на методических рекомендациях из Штатов. Сейчас мы уже вышли на другой уровень, а тогда не было методических рекомендаций о том, как можно считать родство между родными братьями и сестрами, между сводными, двоюродными. Мы этот метод по исследованиям митохондриальной ДНК по мини-праймерам, которые позволяют секвенировать фрагменты не более 200 нуклеотидных пар, наладили одними из первых. И первый результат был отрицательным, сиквенсы не совпали, причем очень сильно не совпали. Нас это тогда сильно огорчило.

А там была книжка красноармейца или что-то, что указывало, что это, возможно, тот человек?

Там были какие-то воспоминания, косвенные основания, показывающие, что это, возможно, он. А уже в 2009-м мы делали исследование на основании письменного обращения начальника управления Министерства обороны «По увековечиванию памяти погибших при защите Отечества». Для нас это была знаковая экспертиза, потому что мы впервые получили положительный результат. В августе 44-го в Эстонии погибли двое людей. Младший лейтенант Лазарев и сержант Ермоленко. Для идентификации сержанта Ермоленко мы получили образцы крови родной сестры. Она еще была жива, хоть и старенькая. И получили образцы ДНК двоюродного брата Лазарева. Для родной сестры все хорошо, там митохондриальная ДНК. А двоюродный брат оказался братом по отцу. В этом случае исследование митохондриальной ДНК уже не работало. Только Y-хромосома. На тот момент мы уже исследовали Y-хромосому в рамках экспертной деятельности — в 2005 году исследовали принадлежность останков второго президента Чечни Масхадова — боялись, что был двойник. А для исследования были представлены только два двоюродных племянника. Кроме Y-хромосомы мы ничего не могли делать. Это нужно было вплоть до президента доложить. Мне привезли останки рано утром, а уже в 11 вечера я доложил результаты. За это время я успел освоить метод Y-хромосом. Ну, в армии так и работает, к сожалению. На время никто не смотрит.

В общем, уже освоенный метод, проводим исследование, Лазарева с братом сравниваем по Y-хромосоме, и у нас идет полное совпадение Y-профилей. Мы еще проводим исследование ядерной ДНК и пытаемся по ней делать какие-то вычисления. Для Ермоленко мы делаем и ядерную ДНК, аутосомные локусы, и митохондриальную, тоже получаем совпадение. Конечные вероятности были довольно высокие: по Ермоленко — 99.97%, а по Лазареву — 99.92%. Это уже превышало порог, который был нужен, чтобы можно было точно сказать, что родство есть.

Какие еще исследования проводили? Была интересная идентификация: к нам в 2015-м обратился генерал армии Дейнекин, он был в свое время командующим ВВС. У него в 1943 году погиб отец, который был тогда курсантом Борисоглебской школы пилотов. Генерал вроде как нашел останки своего отца, и лично Шойгу вышел на наше начальство, попросил провести исследование… Но получилось так, что мы провели исследование и оказалось, что он нашел не своего отца. Мы не решились сказать это генералу, мы сказали ему, что мы не смогли получить никакой результат. Он очень старенький уже был, я думаю, что такая новость его бы убила. Быстрее бы ушел. Сейчас он уже умер, поэтому я рассказываю.

Еще было много исследований. Из положительных: «Миус-фронт», поисковая организация, предоставила нам образцы с просьбой об идентификации — там были найдены обломки самолета и останки трех человек. По номеру самолета можно было установить экипаж. Одним из членов экипажа был младший сержант Дзюба. У нас статья вышла в «Генетике» в 2018-м, идентификацию проводили на базе Южного Федерального университета. Предоставили нам фрагмент нижней челюсти с зубами для идентификации. Мы нашли родную племянницу, она разрешила использовать ее биоматериал. И мы его взяли и взяли зуб погибшего — и настолько классным получился генетический профиль! Отлично сохранилась ДНК, как будто зуб вчера вырвали в стоматологии. Для остальных тоже были найдены родственники, но не удалось от них получить материал. Вы вообще слышали про Миус-фронт?

Нет.

Его еще называют «второй Сталинград». Там погибло больше 280 тысяч, это только учтенных. Больше полумиллиона выбыли по ранению или пропали без вести. А немцев погибло 110 тысяч. Наши потери получаются около 800 тысяч. Огромные!

Много ли исследований вы проводите по останкам Великой Отечественной?

Очень мало. Вот сейчас мы работаем с останками старшего лейтенанта Краснова. Обратился сын сына его брата. В этом случае можно по Y-хромосоме анализировать. Краснов Александр Семенович, погиб 2.09.41. Документы пропали, когда попал в окружение в Вяземском котле. Предварительные данные пока отрицательные, сейчас ищем других родственников. Но с Красновым получился интересный момент. Мы были уже готовы выдать «успешную» идентификацию, поскольку по одной тест-системе было несовпадение только по одному локусу. Но мы проверили на другой панели, расширенной, по другим локусам, не совпало уже три или четыре локуса. Этот случай заслуживает публикации. Ведь STR-локусы высокомутабельные, поэтому обычно ты исключаешь родство, только если у тебя два и более локусов не совпадают. И согласно приказу Минздрава 346н так. Но я по этому случаю могу сказать, что такие сложные объекты лучше исследовать по разным тест-системам.

Как можно в принципе сделать такое исследование? Например, у меня пропал без вести дед. Известно примерно, где он пропал, когда, июль сорок первого года. Допустим, поисковики найдут братскую могилу, и я захочу идентифицировать — мой дед или не мой. Если я захочу это сделать, мне какие шаги нужно предпринять? Открывать уголовное дело? К кому обращаться?

Вы задали очень правильный вопрос. На самом деле это тупик. Вы ни к кому не сможете обратиться, потому что все эту проблему понимают, все хотят ее решить, но никто не хочет на себя брать ответственность. Если поисковики найдут останки, эти останки будут с почестями захоронены и подписаны «Неизвестный солдат». Скорее всего, это будет так. Это неправильно. Нужно биться.

Нужен хотя бы нормальный протокол.

Должна быть стандартная операционная процедура, СОП. Который будет разослан всем поисковикам. И здесь нужно задействовать военкоматы. Вот лучше бы Шойгу навел шороху в военкоматах не потому, что там компьютеров нет, а для того, чтобы создать в военкоматах базу данных родственников, чьи предки погибли во время Великой Отечественной войны. Было бы больше пользы. В военкоматах должна быть вся информация — где, что и т.д. Ее бы собирать централизованно и передавать в Министерство обороны, где это все хранилось бы. И исследования были бы довольно точные, потому что можно задействовать Y-хромосому, к примеру. И это нужно все с подробным описанием, с кровью и т.д. И это все где-то должно храниться. Но этого не будет в ближайшее время. Пока общественность не возьмет все в свои руки, это никому не нужно. Проходит уже 80 лет, потом будет 100 лет, где этих родственников брать? Они уже не вспомнят своих прадедов и прапрадедов, всем будет все равно, уже не отличат Великую Отечественную от Отечественной войны 1812 года.

Обучение японских специалистов методам пробоподготовки древней ДНК.
Фото из личного архива И.В. Корниенко

Последний вопрос: куда ваша наука развивается? Ведь есть конкурирующие методы, которые становятся все дешевле: масс-спектрометрия, секвенирование…

Пока все равно STR и фрагментный анализ. Масс-спектрометрия — замечательный и дешевый метод… Но! Там вы проводите анализ SNP. Мы с вами говорили о том, что общемировые базы, наши российские — они все заточены на STR сейчас. Конечно, в масс-спектрометрии вы можете за один раз в одной лунке прочитать десятки SNP, и 96 образцов можете загнать в один прием, дальше что? У вас базы данных на это не заточены, ни одна лаборатория не сможет с этим работать. Плюс к этому будут проблемы при работе с деградировавшей ДНК, со сложными образцами – тяжело будет выявлять наличие контаминации при оценке однонуклеотидных полиморфизмов. Так что сейчас пока — STR, но будущее здесь за полногеномным секвенированием. Желательно, конечно, чтобы секвенирование дополнительно покрывало всю систему CODIS по STR.

И в целом я думаю, что ДНК-идентификации еще есть куда стремиться. Не только по останкам. Нужно создавать базы данных, региональное происхождение, фенотип… Вот вы смеетесь, а мы же уже можем по окурку сказать, кто его курил — не то, что «мужчина или женщина», а «светлоглазый шатен, склонный к полноте, у которого предрасположенность к сахарному диабету, возраст по теломерам от 40 до 50 лет». И нам говорят: «О, так это же Иванов, который живет там-то, сейчас пойдем, возьмем ДНК и проверим более точно, его ли это генотип или нет». Это очень перспективные вещи. И какого-то предела в области ДНК-идентификации я пока не вижу.

Ссылка на источник

Яндекс.Метрика